Мы часто ищем истину, которая давно явлена. И в нашем случае она дивно существует в музыке, выразившись в высшей из ее форм — сонатной. Об этом откровении пойдет речь.
В сонатной форме пишутся первые (часто и другие) части сонат, симфоний, концертов, трио, квартетов и иных камерных ансамблевых произведений сонатно-симфонического жанра, оперные увертюры и другие серьезные философские жанры.
Сонатная форма резко отлична от иных форм: в ней экспонируется для дальнейшего развития не одна тема и не их сопоставление, а их динамичное сопряжение. Оно образует интригу, завязку, создает ожидание развития, которое с тайной силой влечет за собой восприятие. Сила же от того, что затрагивает онтологические — бытийственные — струны в душе.
Не всегда, но чаще всего отношения первой и второй тем напоминают отношения мужского и женского начал. У студентов консерватории существует даже шуточный пересказ фабулы сонатной формы. Первая, главная, партия — юноша, вторая, побочная, — девушка. В экспозиции они знакомятся, находясь как бы в отдалении. Их разные тональности — словно разные фамилии. Разработка чревата осложнениями и препятствиями, атмосфера становится тревожной. В репризе стремление соединиться победило обстоятельства. Темы проходят в единой тональности — символ брака.
Музыканты понимают этот дайджест именно как шутку, потому что интуитивно чувствуют беспредельную духовную глубину, серьезность и величие сонатной формы. В чем величие? Журнал «Музыкальная академия» опубликовал мою статью о сонатной форме как откровении христианской антропологии.
По своему содержанию это откровение красоты оказывается Библейским и христианским откровением. Но обращено оно к сердцу и убеждает его вдохновляющим чувством абсолютной достоверности.
Никто никогда не закладывал с осознанным намерением логику богооткровенных отношений мужского и женского начал в основание сонатной формы. Все получилось само собой. Но именно эта нерукотворность подчеркивает подлинность откровения.
Сила материализовавшихся духовных законов сонатной формы такова, что ни один композитор не мог пренебречь ими — представители не только классицизма и романтизма, но даже и тщеславного ХХ века, возжелавшего быть ни на что не похожим.
Первый постулат, который кладет в свое основание сонатная форма — это единосущие мужчины и женщины. В Библии оно выражается в том, что женщина сотворена не параллельно и не заново из праха земного, а из уже созданной ранее живой субстанции.
В сонатной форме этот закон отражается в обязательном требовании, хорошо изученном в музыкознании, — законе производного контраста. Он непреложен. Состоит он в том, что вторая партия, как бы сильно она ни контрастировала первой, рождается из ее стержневых интонаций. Ее появление производит впечатление необыкновенного чуда и освежения духа. Перед ней все замирает в трепетном ожидании чуда, чему служит особая композиционная функция, называемая предыктом.
Онтологическое единосущие мужчины и женщины выражается, далее, в их духовном единстве. Человеку дана свободная воля, но она должна слиться в любви с волей других людей в Боге. Как электрон — одновременно и волна, и частица, — так и человек. Он «частица» из-за дарованной ему свободы воли. Но он и подобие магнитного поля, поскольку неполон без других людей и жаждет раскрыть себя в них. Характерным образом передает эту двойственность Библия: «И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их» (Быт. 1:27).
Так и в музыке: закон производного контраста делает сонатную экспозицию подобием человека. Он не индивид, рвущий на части свою соборную человеческую природу (эгоизм — это патология). Он личность, человеческая ипостась: его «я» соборно содержит в себе Божественной любовью других людей. В сонатной форме различие мужественной и женственный тем (доходящей, например, у Моцарта до персонажной характеристичности) не исключает ощущения единого имманентного субъекта музыки.
Две темы невозможно переставить местами. Женственная тема появляется второй. Почему? По порядку творения. Но какова мысль Творца, схваченная логикой сонатной формы?
Здесь мы потрясенно склоняем голову перед непредставимо высоким призванием женщины.
Бог говорит: нехорошо человеку быть одному. Сотворим ему помощника. Помощника в чем? В домашнем хозяйстве? На кухне? — Это в раю-то? Святые отцы говорили, что заповедь возделывания рая (культуры – по латыни) нужно понимать в духовном смысле, а не в сельскохозяйственном. Возделывать рай — значит возделывать мысли Божии, Божию любовь. Вот в чем величайший смысл создания Евы, или Жизни! Одинокий Адам — может ли познать Троическую любовь? Это невозможно.
Бог есть любовь, свидетельствует апостол Иоанн Богослов. Так не вправе сказать никакая другая религия. Любви не может быть в Боге, единство и единственность Которого не содержит в себе Ипостасей. Ведь любовь не может быть к самому себе. Это жестокий эгоизм, черная дыра самости. А Бог бескорыстен и Его единство состоит в абсолютной раскрытости Ипостасей Друг в Друга, что и есть любовь. Потому только открытый христианам Бог есть Любовь.
А человек? И он создан любовью Божией, чтобы и ему войти в эту Божественную жизнь. Для того-то и сам он создан едино-соборным как образ Божий, т.е. тоже как любовь. Он обретает себя в просторе истинной свободы, когда отдает себя. Любовь есть истинная жизнь человека в состоянии раскрытости Богу и людям.
Как этот закон выявляет себя в диалектике внутренней жизни сонатной формы?
Вот пример: Патетическая соната Бетховена (собственно сонатная форма начинается с быстрого темпа, а до того шло вступление). Первая тема живет в жертвенной отваге, в кипучей энергии. Упругие ее ритмы говорят о мужественности; вся она в порыве, в устремлении к вершинам. Она восхищает нас, вливая и в нас вдохновение отваги. Но есть в ней некоторая неполнота. Ведь даже и все упомянутые категории содержат в себе указание на что-то совершенно иное, но не выявленное здесь.
Что такое, к примеру, мужество? Вовсе не бицепсы и не наглая демонстрация силы. Мужество святые отцы определяли как твердость стояния в истине любви. Что такое духовная отвага, как не жертва любви?
И вот чудо второй темы: она стремится раскрыть в себе эту последнюю глубину бытия. Она добавляет то главное, существенное, несущее в себе окончательный смысл, что забыла сказать первая тема. Она забыла сказать о том, что смысл всему в мире дает только любовь, возвышенная любовь к Богу и людям.
И вот что такое вторая тема — она есть зона откровения, чаще всего связанная с женственным обликом темы. В ней жажда мира, покоя, тепла, задушевности, мягкости, жажда веры и молитвенности. Это сфера истинной жизни и силы духа, которой окрыляется интонационный субъект сонаты. Она олицетворяет высшую свободу духовной жизни и просияние вечного. Все это — грани абсолютного небесного идеала. Что значит, что побочная партия стремится стать зоной света, чистоты, милующего даже врагов сердца, смирения, мира, кротости, мягкости, освобождения от напора страстей, от напряженности, от суеты, даже иногда и от вещественного начала, собирание мыслей в небесном? Все это — богочеловеческие (христианские) добродетели. Потому от побочной партии так часто веет духовной сладостью и изумлением ума.
Побочная партия становится точкой катарсического преображения человека. Сделаем попутно замечание о терминологии. Принятые в музыкознании термины: «главная» и «побочная» — это плод немецкой теории, весьма неточной в духовном смысле. Русские композиторы выражались просто: первая и вторая темы. Духовно это точнее. Две темы отличаются преимущественной ориентацией на преодоление внешних обстоятельств и на онтологическую последнюю глубину. Но разве откровение о последней глубине можно считать чем-то побочным? Вот геополитическая параллель: в сонатной форме истории Запад напоминает динамичную главную партию, Россия — побочную. Хорош ли этот термин? Разве откровение тепла, доброты, милосердия, истинной свободы духа и великого смысла жизни есть нечто побочное? Не главное ли? Относясь же к главному как к побочному, европейский динамизм хотел бы задавить его, ибо жаждет самодостаточности вместо того, чтобы дать развиться православной цивилизации и дышать ее глубиной. Но из пророчеств святых мы знаем, что мнимо побочная тема России перед концом истории раскроет себя как Главную, чего не успела сделать в полноте до сего времени. Однако без ее онтологической глубины западный суетливый динамизм становится бессмысленным и пошлым.
Не так в прекрасной музыке. Вся ее красота — именно в дивном согласии разных начал.
Впрочем, понятия главного и побочного можно оправдать. Только от привычного современного их осмысления нужно обратиться к забытому христианскому. И это откровение высветит красоту и музыки, и общественных отношений.
После откровения побочной партии следует каскад новых откровений. В конце побочной партии появляются интонации главной, а далее следует заключительная партия. И это тоже зона особого откровения. Тип мужественных движений здесь иной. Они стали духовными, онтологичными, летучими, вдохновенными. «Мы Им живем и движемся и существуем», говорит апостол (Деян. 17:28). Как это — двигаться не собой, а Богом? Мы об этом забыли, а музыка помнит и воспроизводит тайну в каждом сонатном произведении.
Вот как это выглядит в «Патетической» сонате. Первая тема заключительной партии (неискушенный в теории слушатель может узнать ее по праздничному мажору после взволнованного минора побочной партии) начинается с псалмодии на слабых долях — на ощущении вдоха, раскрывающего грудь в устремлении к горнему. От синкопированности псалмодических звуков — ее летучая сила. Как оформлен подъем? Концентрат интонаций главной партии настолько преображен здесь, что мы их почти не узнаем. Не узнаем по причине полного духовного преображения, изменившего сам тип двигательных ощущений. В главной партии — движения «клюющие», хотя и устремленные мощно ввысь, но не без тени самости. Здесь, в заключительной партии — окрыленные. Для летучести нужны были фактурные крылья — и они выросли! Наэлектризованная мелодическая линия сокрыта в вихре фигураций. Она — словно болид в огненном смерче срывающихся с него раскаленных частиц. Далее ослепительные юбиляционные пассажи — выражение необыкновенного пламенения духа — завершают экспозицию.
Разработка в сонатной форме — новое откровение. В этой зоне испытаний почва тональной устойчивости выбита из-под ног. Интонационный герой сонаты оказывается над бездной. Но вот в чем чудо. В обычной жизни трудно перенести ситуацию, когда почва уходит из под ног. Мы впадаем в состояния смятенности, а то и страха, депрессии, отчаяния. А в сонатной разработке духовным стержнем оказывается чувство восхитительного вдохновения, о котором такие точные слова написал Пушкин: «есть упоение в бою».
Задумаемся о причинах. Разве родилось бы это вдохновенное чувство праздничного духовного полета без нежнейшей побочной партии? Нет, конечно. Вспомним: без любви и смирения нет истинного мужества. Если бы не преобразился духовный герой сонаты, если бы не раскрыл себя любовью к Небу, то камнем полетела бы бедная горделивая душа в бездну.
Очень хорошо выразило эту диалектику самое удивительное прообразование христианских истин в Китае — учение даосизма (вспомним поразительный китайский перевод Библии: «В начале было Дао, и Дао было у Бога, и Дао было Бог»). Вот какую странную, но абсолютно истинную мысль высказал основатель даосизма Лао Цзы: «Твердое и крепкое — это то, что погибает … Сильное и могущественное не имеют того преимущества, какое имеют нежное и слабое… Могущественное войско не побеждает». Но когда оно перестанет надеяться на себя и смягчится, и откроет себя Небу, тогда станет истинно мужественным, и в обретенной вдохновенной отваге будет победоносным.
Не буду продолжать далее духовный анализ музыки. Надеюсь, уже приоткрылось нам величие ее антропологических тайн?
Почему я говорю о них на конференции, обращенной к социальной практике? У всех социальных проблем есть незримые небесно-духовные основания. Возведение взгляда к ним дает верность в суждениях; презрение к ним искажает жизнь.
Вот мы идем сейчас не по пути христианского откровения, зафиксированного в красоте музыки, а по пути языческих уродств. Мы формируем андрогинов и гермафродитов, когда заставляем и мужчин и женщин встать на одну стартовую дорожку жизни и, распалясь чувством завистливого соревнования, незаметно подчиниться логике только мужских критериев. Зачем на уроках физкультуры заставляем девочек отжиматься, формируя мужские бицепсы? Физическое и духовное насилование женской природы есть проявление дьявольской злобной жестокости. Возможно, женщины и могут стать чемпионами по мордобою. Но зачем?
Вспомним лучше об истинном призвании женщины, так хорошо раскрытом в музыке, в побочной, а на самом деле главной партии сонаты, о великом призвании той, имя которой Ева, что значит жизнь. Ведь только женщина может стать духовным водителем для детей, раскрывая в их сердцах Бога. И эту функцию никто не способен узурпировать. Через колыбель проливаются токи любви в человеческое общество. Если же гниль в колыбели, то и общество звереет. Рассматривая это главное сокровенное начало социальной жизни как нечто побочное, общество впадает в маразм. Вдумаемся: без Богородицы человечество не обрело бы Христа. Вдумаемся еще: ни один человек в небесной славе не возведен на такую высоту. «Честнейшая Херувим и славнейшая без сравнения Серафим» тем паче поставлена в Небесной иерархии любви превыше всех святых людей. Вот великий идеал всякой женщины на земле, который ненавистен завистливо-злобному дьявольскому феминизму: женщина не просто физически рождает ребенка, она раскрывает его сердечко к любви, в которой его встречает Христос.
И еще последний вывод из божественной красоты, явленной в музыке. Пред лицом Божиим все обновлено и преображено: поднявшись на эту высоту, с удивлением обнаруживает душа, что совсем нет у нее половых признаков. И тогда ощущает она себя невестой Христовой, ибо жаждет принять Его в себя и обрести в себе. И душа мужчины не должна быть неотесанным булыжником, — ибо что делать булыжнику в Небесном Царствии любви?! Однако если нужно чистоту любви уберечь, то и от природы нежнейшая душа женщины обнаруживает признаки неслыханного мужества, даже если находится в теле девочки-подростка. Вспомним, к примеру, 15-летнюю св. вмч. Марину, св. мч. сестер Веры, Надежды, Любови (9,12 и 15 лет). И это святое тождество нежности и мужества, как двух граней любви Христовой, мы тоже видим в музыке и должны обрести в жизни.
Проф. В.В. Медушевский
| 
