(Дневники из "Троицкого слова". Издание Свято-Троицкой Сергиевой Лавры, 1912 г.)
I.
Мы живем в печальное время. Идеалы принижаются, постоянно уходя из сознания нашего куда-то далеко, в область тумана и забвения, чистые понятия и воззрения, веками воспитанные Церковью, тускнеют, сама способность распознавать, в чем чистая истина, чистое, Богу угодное добро и богоподобная духовная красота, - слабеет в современном христианине, даже и православном. Когда размышляешь об этом, как-то невольно проносятся в мысли слова незабвенного святителя Филарета Московского: "Когда наступает тьма на дворе, то усиливают свет в доме". А тьма усилилась настолько, что люди возлюбили тьму больше, чем свет, и свет нередко, называют тьмою, а тьму светом... Я не говорю уже о тех, кто сознательно лукавит в своей совести, кто бежит от света Христова, просвещающего всякого человека в недрах Церкви - воспитанием в заветах Церкви - Христовой невесты, кто, возлюбив грех, спешит укрыться от обличений совести- судии неподкупного во мраке лукавых софизмов. Такие люди, сами погружаясь во тьму, влекут за собою и других, распространяя эту тьму вокруг себя. И вот этих то других, стоящих на распутии, колеблемых ветрами всяких современных мудрований и как будто потерявших руководящее начало в жизни, - мне искренне жаль! Мне хочется крикнуть им: поближе к Церкви, братия мои, подальше от современных шатаний в области мыслей, в области жизни! Церковь с материнской любовию дает сама это руководящее начало в жизни, эту спасительную нить, за которую держась, вы не заблудитесь в бесконечном лабиринте человеческих смышлений и всегда верно будете распознавать истинный путь жизни и православного мировоззрения. Это начало, эта нить есть общецерковное предание, всегда верное учению слова Божия - Священного Писания, всегда являющееся выражением и отображением жизни Церкви времен минувших, от Апостолов до Самого Господа Иисуса Христа, даже до наших позднейших дней. Дух Божии, присно живущий в Церкви Христовой и ее оживляющий, в ней присно дышащий, охраняет верных чад ее от всякого самочиния в области мысли, ибо всякое свое мнение, всякую нововозникшую мысль свою они проверяют мнением Церкви и ее пастырей и учителей всех веков и времен, чтобы таким образом быть в неизменном ей послушании и единении со всею историческою Церковью и с ее вечным главою Господом Иисусом. Таким образом, в основе отношений православно-верующего сына к Матери-Церкви лежит смиренная, сыновне беззаветная любовь к ней, как к невесте Христовой непорочной, как к матери нашей благодатной.
И этой любовью должны быть всецело проникнуты все чада Церкви - и Пастыри и пасомые: все должны благоговейно чтить ее, слушать ее, любоваться ее духовной красотой. Эта беззаветная любовь к матери-Церкви и будет ключом, открывающим пред духовными очами ее чад все те ее свойства, ее духовные сокровища, которые остаются закрытыми для людей, вне Церкви живущих и потому неспособных ни умом, ни сердцем воспринять их. Истинные носители духа церковности, с детства воспитанные на церковной, скажу больше: на церковнославянской литературе, или, как выражаются люди простые, на божественных книгах, являются и лучшими истолкователями самого духа церковности, живыми продолжателями церковного предания, учителями Церкви. Все то якобы новое, что ими вносится в жизнь соответственно новым потребностям церковной жизни, в то же время и есть созидание того же непрерывного от времен апостольских предания: в этой новизне веет тот же дух, она есть новый листок на той же ветви древа церковного предания. Стоит просмотреть, например., чинопоследования и молитвы на разные случаи, составленные Московским святителем Филаретом, который был типичнейшим носителем и хранителем церковных преданий, их истинным истолкователем и - в истории Церкви - созидателем.
Я уверен, что меня поймут люди церковные, не утратившие способности - не столько умом, сколько сердцем распознавать свое родное православное от чужого инославного. Слава Богу, таких еще немало на Руси. Но я боюсь, что и среди них есть уже такие, которые, под влиянием веяния духа времени, веяний, постоянно отравляемых масонскими идеями, безмолвно, без протеста, уступают этим веяниям, стараясь умиротворить свою православную совесть соображением, что это - мелочь, несущественно, что ценою таких уступок, в сущности якобы ничтожных, покупается мир во взаимных отношениях с людьми не строго церковных воззрений. И бывает так: сначала терпят, затем привыкают, а, наконец - в следующем поколении - дети уже считают нормою то, что только терпели отцы. Так и отпадает от жизни предание. А между тем в этом забытом предании сколько было глубокого смысла и воспитывающей поэзии! Приведу пример. В 60-х годах минувшего столетия, в те дни, когда на свещнице Всероссийской Церкви (не говорю - Московской - понятно, почему) ярко горел св. великий святитель Божий Филарет, во всех церквах Первопрестольной накануне воскресных и праздничных дней зимою всенощное совершалось с редким звоном, по особому разрешению, а красный звон, уставной, полагался только для. вечерни и утрени. И в этом соблюдении устава, недозволяющего после праздника Воздвижения Креста Господня "бдений", была своего рода поэзия. Кто немощен, стар и мал, могли идти ко всенощной, но священнослужители - в силу необходимости, а прочие верующие - должны были, понуждаемы были совестью идти к утрени. В этом был некоторого рода подвиг, а в подвиге - духовное освежение и утешение. Теперь эти утрени остались, кажется, только в некоторых обителях... Не хочу осуждать эти замены утрени всенощною службою, - хочу только отметить, как отошли в область предания эти праздничные утрени с поэзией раннего вставания, хождения во тьме ночной в храм Божий при звоне колокола, который как-то особенно торжественно и властно звучал в этой тишине зимней морозной ночи... Да и в храме-то Божием в часы глубокого утра легче изливалась из сердца молитва молящихся. Теперь - почти всюду всенощное с красным звоном, и эта поэзия утреннего Богослужения отошла для нас, ее переживавших, в область отрадных воспоминаний, а для следующего поколения станет уже отдаленным забытым преданием, отмеченным разве в книгах, а не записанных личным переживанием на скрижалях детского сердца, как у нас.
Я взял такой пример, в котором проявилась уступка только немощи человеческой в ущерб требованиям строгого церковного Устава. Правда, эти требования - вставать очень рано утром в день Господень, чтобы с обновленными силами посвятить начатки святого дня молитве пред Господом - имеют свой глубокий смысл, однако же, в виду немощей современного нам поколения приходится этим немощам делать уступку, чтобы не дать повода считающим себя немощными вовсе не посещать праздничных богослужений. Но такого рода уступки в области церковного предания можно допустить лишь при условии строгого предварительного обсуждения. К сожалению, вот это-то условие и не выполняется у нас, и притом даже в отношении таких предметов, которые уже теряют внутренний смысл свой, когда происходит замена, или, лучше сказать - подмена древнего предания новизною последнего времени. На нашей памяти, например, в храмы Божии ворвалось электричество - этот мертвый свет машинного производства. Сначала оно появилось как иллюминация храмов Божиих снаружи: это было даже хорошо и в смысле чистоты, и в смысле безопасности. Но этим не удовольствовались. Теперь электричество горит уже в храмах - в паникадилах. Здесь уже "обкрадывается" смысл церковного предания. Что такое паникадило в его символическом значении? Оно изображает собою духовное небо, украшенное духовными звездами - ликами святых Божиих, яко же звезда от звезды разнствующих во славе у Господа. Оно же, паникадило, представляет собою и общую лампаду пред всеми многочисленными иконами в иконостасе. А елей лампады, как известно, означает и милость Божию к нам, грешным, исцеляющую наши недуги душевные и телесные, и дела милосердия, творимые нами во славу Божию, а если в паникадилах горят свечи, то, сколько благодатных уроков преподают нам эти плоды трудов Божьей мушки-пчелки-работницы! Тут и благоухание цветов, напоминающих благоухание добрых дел, творимых благодатию Духа Божия, тут и бескорыстие напряженного труда во исполнение воли Творца, тут и мудрость ничтожного созданьица, прославляющего своим искусством Создателя; тут и тихое горение, напоминающее нам тихое приближение к смерти; тут и чистая, благоуханная жертва Богу, поучающая нас самих себя уготовлять яко чистую жертву всесожжения Господу в отсечении своей воли, в умерщвлении греховного ветхого человека... И все эти уроки, веками скопленные, умирают, отходят в книжное предание с заменой восковой свечи - электричеством... Мне скажут: и электричество - Божие творение... Да, не спорю, но мне жаль церковного предания, почти две тысячи лет (а для елея - почти 4000 лет) жившего в Церкви и вдруг - умирающего, жаль этих трогательных уроков, этой умиляющей сердце поэзии...
II.
Есть еще две области церковного предания, соприкасающиеся с поэзией: это церковная иконопись и церковное пение. В этих областях мы так далеко ушли от предания, живого предания церковного, что во многом потеряли, кажется и руководящее начало. Помню, лет 20 назад в Москве был археологический съезд. Зашла речь о том: кто изображался на древних иконах Рождества Христова внизу, в уголке, против праведного Иосифа Обручника, сидящего с закрытыми глазами! Ученые археологи высказывали разные догадки: предполагали, например, что это пастух, расспрашивающий Иосифа о месте рождения Спасителя. Но простой иконописец из Палехи объяснил, что эта фигура изображает искусителя, во сне влагающего Иосифу помыслы подозрения против пресвятой Девы... "Видите, - сказал этот иконописец, - у него и голова закрыта, чтобы рога спрятать, и ноги не видны, а на старых иконах ноги кончаются копытцами"... Вот наглядный пример того, как, с перенесением к нам идеалов западной живописи, оборвались нити родного предания в искусстве иконографии.
Об увлечении западной живописью в XVIII веке и говорить больно! Вместо традиционных ликов святых Божиих живописцы писали портреты с помещиков, особенно с их жен и дочерей, вместо ангелов-юношей писали обнаженных, со вздутыми щеками детей, на иконостасах рассаживали разные фигуры этих детей, а около престола в св. алтаре ставили разных ангелов в виде полуобнаженных женщин... Так подменены были идеалы одухотворения изображений святых - плотяностью европейского натурализма. Надо еще удивляться, как уцелело на Руси искусство иконописания в древнем стиле. Надо с благодарностью называть те села Владимирской епархии, в которых кустари-иконописцы сохранили до нашего времени поэзию иконографии и ее предания. Наши художники последних двух столетий в своем увлечении западным натурализмом вовсе не обращали внимания на иконописные традиции и отбросили их как ветошь. Только в последнюю четверть XIX века обратился к этим традициям и стал из них черпать свое художественное вдохновение наш великий поэт иконографии и церковной живописи В.М.Васнецов. Воспитанный под крылом матери-Церкви, он понял чуткою душою, что православной иконописи совершенно несвойствен натурализм, что в нашей иконографии идеалом служит одухотворение, идея внутренней духовной красоты, а не телесной, что последняя допускается постольку, поскольку она служит первой. Икона святого не есть точный его портрет, хотя портреты угодников, Богом прославленных святителей последних веков (Димитрия, Тихона, Митрофана, Феодосия, Иоасафа) и преподобного Серафима и стали, со времени их прославления, иконами, но портретное сходство и тут является на втором месте. Икона скорее есть символ или средство переносить нашу мысль и сердце в горний мир для беседы с тем, кого она изображает. Одухотворение изображенного на иконе, подчеркивание, если можно так сказать, того, что изображаемый - не от мира сего, что он - обитатель духовного мира, небесный человек и земной ангел - вот отличительная черта иконографии православной в сравнении с западной, латинской, итальянской. Иконы - не портреты, не фотографии мира земного, земной красоты: это скорее - символы, условные изображения, как бы иероглифы, переносящие нашу мысль и чувство в иной мир духовный. Вот почему недопустимое в живописи на картине совмещение разных моментов одного и того же события - так обычно в иконографии. На картине, наприм. Вознесения Господня изображение ангелов неуместно, пока виден еще возносящийся Господь, ибо ангелы явились апостолам уже тогда, когда Господь сокрылся от очей их, а на иконе Вознесения они вполне уместны в видах полноты и целости изображения великого события. А иконы Воскресения Христова в композиции царского изографа Симона Ушакова - да это целая поэма, воплощающая все моменты таинственной ночи Воскресения!
Вот почему такой глубокий знаток иконографии, как В.М.Васнецов, всегда с восторгом отзывается о старинных композициях в церковной иконописи: "нам нечего придумывать в этой области: предки наши все исчерпали, нам остается только учиться у них!" Отличительною чертою этих композиций является их наивная простота и глубина, богатство мысли, обнимающей все стороны идеи того или другого события, изображаемого на иконе. Икона - книга для безграмотных. Ничего в ней нет бьющего на эффект, никакой лжи, обмана чувств, фокуса. Икона - священный предмет, в котором нет места ничему подобному. Если мне укажут на нимбы, на золотой фон иконы, на позолоту в одеждах, я скажу: это не ради эффекта, это - символика славы Божией, окружающей святого, блистающей на его одеянии, на всей обстановке, в какой он изображен. Если мне скажут, что, тем не менее в наших храмах много допущено такого, что заимствовано с запада, что не отвечает идеалам православия в области церковного искусства, я скажу: да, к сожалению, после Петровых реформ мир властно ворвался в наши св. храмы, сами храмы стали строить по образцам римских костелов, украшать их статуями, мирской живописью, вносить в них чуждые духу православия начала, да, мы ко многому привыкли за двести лет, пригляделись, так что эти чуждые начала не бросаются в глаза: ведь многое такое стало уже "елизаветинской стариной", которую нередко в своей ревности не по разуму церковному, стараются слишком усердно оберегать наши археологи нового поколения. Но все это не дает нам права признавать эти чуждые духу нашей Церкви начала - своими, родными, православными. Все это только "терпится", но не благословляется Церковию, -резные или скульптурные изображения Христа Спасителя, сидящего в темнице, распятого на кресте, лежащего во гробе (и такие есть), такие же изображения ангелов, держащих рипиды, свечи, лампады, поддерживающих аналогии с Евангелием или иконой, фигуры крылатых, обнаженных детей, рассаженных с трубами или свирелями по карнизам иконостаса и в разных местах храма - все это не наше родное, православное, все это принесено к нам с латинского запада и веет не духом, а плотяностью, доходящею, например в раскрашенных изваяниях, до грубого реализма, нарушающего даже законы искусства. Все это - плоды того бесправия и приниженности Церкви, какое появилось на Руси, после уничтожения патриаршества.
Помещики - строители храмов Божиих, преклонявшиеся пред западом и на западе только видевшие научный и художественный прогресс, не знавшие своих родных церковных идеалов, переносили в свои сельские храмы все, что им нравилось в Европе, не справляясь, отвечает это нашим идеалам или нет. А духовенство молчало, ибо нередко видело, что и епископы не могли устоять в борьбе с самочинием в делах церковных этих властелинов - помещиков. Интеллигенции правящих сфер не было никакого дела до того, что творилось в области церковного благолепия и искусства. Мало того: нередко сама она вносила в родные храмы произведения чужого искусства. Так постепенно вытравлялся из сознания русской души православный идеал иконописи, а на его место прививался и усваивался чуждый западный идеал плотяности в живописи и ваянии. А на западе все более и более утрачивался идеал духовной красоты в живописи и ваянии, и на смену великим мастерам в этой области выступают реалисты, которые не гнушаются вносить профанацию в эти искусства, лишь бы достичь желаемого эффекта, не останавливаются и перед фокусом, как это ни унизительно, казалось бы, для священного искусства. Примером такого фокусничества служит Макс с его картиной, изображающей голову Спасителя на полотне. Смотрите вы на этот лик вблизи - глаза закрыты, отойдете - глаза смотрят прямо на вас. Художник подметил у мертвецов явление, называемое некробиозом, когда сквозь покровы век, сделавшихся у мертвеца прозрачными, проступают темные зрачки: на некотором расстоянии глаза и кажутся открытыми. Любуются на это изображение Христово, пока не слышали о некробиозе, и отворачиваются от картины Макса, когда узнают, в чем его секрет. На что художнику понадобилось изобразить лик Христов с глазами мертвеца? А между тем есть и у нас на Руси увлекающиеся этой картиной. Один из моих читателей, например, пишет мне (по поводу статьи Ушакова, помещенной в № 96 "Троицкого Слова"), что "условная тень на известной картине Макса не есть фокус, но высокохудожественное воспроизведение великой христианской идеи, - плод долгих настойчивых трудов по изучению анатомии человеческого лица. Макс, изображая лик Христа в терновом венце, с выражением физического страдания, ярко выражает ту глубокую мысль, что Спаситель и при таких тяжелых обстоятельствах был любвеобильный Бог, Который смотрит на греховное человечество и с любовью зовет его к покаянию и исправлению. За такое тонкое, продуманное выполнение глубокой христианской идеи, нам кажется, художник далеко не заслуживает презрения и порицания. Напротив, подобные картины светских (?) художников должны быть всячески одобряемы и поощряемы. Их творцы служат великой идее христианства всем талантом своих душ". С недоумением читаешь эти строки...
Во-первых, ни я, ни автор рассказа не выражали "презрения и порицания" Максу, как художнику: ведь г. Макс - не православный художник, он писал свою картину выходя из миросозерцания западного, не нашего православного. По-своему он, может быть, и прав, да нам-то, православным, позволительно не увлекаться его художеством, а видеть в нем только фокус, с нашей точки зрения, профанирующий искусство. Во-вторых, каким образом лик Спасителя с мертвыми глазами, вблизи закрытыми, а вдали открытыми, может ярко выражать глубокую мысль, что "и страждущий Спаситель есть любвеобильный Бог. Который смотрит (закрытыми глазами мертвеца) на греховное человечество и зовет его к покаянию?" Решительно для нас, православных, это непонятно. Если автор письма хочет видеть наше, православное выражение этой действительно великой идеи, то пусть посмотрит на лик Христа-Страдальца на иконе В.М.Васнецова на могиле г. Мина, или на его же картине Распятия. Глаз не оторвешь от этих дивных ликов Господа нашего! Столько в них Божественной любви к грешному человечеству! Видишь в них и страдания пречистой плоти Его, но в то же время и Божественное величие спокойствия в самых страданиях. Взор - что за чудный, ясный, пламенеющий любовью взор! Когда я, любуясь с чувством благоговения ликом распятого Господа, сказал художнику: "а если бы тут, на ланитах Страдальца, капнуть единою слезинкой", он ответил мне: "нет, это было бы слишком по-человечески. Он страждет за грехи мира и слеза собственных личных Его страданий наводила бы мысль о некоем малодушии"...
И тем сильнее возгоралось в душе желание повергнуться в прах к подножию Креста Господня!
Кстати: автор письма обращает мое внимание на то, что над входом в Чудов монастырь висит икона-картина, изображающая Святую Троицу в виде отдельных Ипостасей так, что если смотреть на нее с одной стороны, то виден Бог Отец, если с. другой - Бог Сын, а прямо - Дух Святый. "Здесь больше, говорит автор, чем на картине Макса, проявлено деланности и выдуманности (какие странные слова!) однако никто не считал эту картину фокусом художника".
Соглашаюсь, что такие иконы в Православной Церкви неуместны. Это осталось от увлечения западным искусством XVIII века. Следует снять эту икону - и только. Но заслонять ею изображение Макса с его некробиозом, с глазами мертвеца у Спасителя уж никак не подобает ... Ошибки прошлого должно исправлять, но вводить новшества, противные не только духу Церкви Православной, но и - думается мне - идее чистого, не театрального художества, не допускающего обмана чувств и иллюзии, - не следует.
III.
Не без чувства скорби приходится говорить и об отступлении от преданий церковных в области другого церковного искусства - пения. В прошлом XIX столетии было время, когда было почти забыто чтение крюковых нот. Итальянщина завладела церковным клиросом. Сначала наши композиторы ограничивались переложением и гармонизацией для многоголосных хоров напевов старых, обиходных. В этом еще не было большого отступления от церковных традиций: это была попытка внести западное искусство в область техники церковного пения. Но потом стали вносить свое смышление, свои вкусы в это святое искусстве, и уже получалась такая отсебятина, особенно в исполнении неумелыми хорами разных любителей, что хоть из церкви Божией беги вон. Но и этого было мало. Когда сочиняли музыку знатоки музыкальных законов, а исполняли хорошо выдержанные хоры, можно было еще терпеть это вторжение мирского искусства во святая святых, а когда каждый самозванец-регент считал себя вправе заниматься композицией, то дело дошло уже до профанации церковного пения. Раз стою всенощное в столичном храме. Поет часть одного из лучших хоров Свете тихий. Прислушиваюсь. Мотив будто где-то когда-то слышал, но не в церкви. Обращаюсь к рядом стоящему святителю: "что-то знакомое, но нецерковное", говорю. - Ужели не узнаете? - отвечает он - слыхали песенку: "Ах, подруженьки, как грустно"!Так, так, припоминаю... Но что же это наконец?! Ведь это профанация, это - кощунство! Говорят, и немало уже переложений в таком роде. Народные, видите ли, напевы! А народ возмущается, когда слышит, что священные песнопения исполняются грешными, по его мнению, напевами его песен.
Говорить ли о так называемых "концертах", в которых одно и то же слово, одна и та же фраза повторяется, перекидывается от одного голоса к другому: то ревет бас: услыши, услыши молитву мою, то ему вторит дискант или альт, то подхватывает и неистово вопиет весь хор... Пусть простят мне гг. композиторы: когда я слушаю этот рев, это гудение и пискание, мне кажется, что они... ну как бы это помягче выразиться: хотят досадить Господу Богу этими бесчинными воплями в святом храме Его! Когда-то, полсотни лет назад писал в своих дневниках покойный В.И.Аскоченский: "Достоин еси пет быти гласы преподобными... Так преподобными же, Господи, а не звероподобными, неистовыми!..." Прошло с тех пор 50 лет, а певчие по-прежнему, да и еще хуже оскорбляют святыню Божьего храма: стоят задом к иконостасу, ревут, пищат, неистовствуют, а косматый (эта мода пошла по Руси от Рубинштейна: я видел косматого регента в Новороссийске, - такие же есть и в Петербурге) регент выделывает и руками, и головой, и всем туловищем такие выкрутасы, что дети - школьники, стоящие в передних рядах богомольцев, смотрят на этого "комедианта" и не могут удержаться от смеха. Страшно писать об этом, пение - дело Божие, а о Божьем деле говорит слово Божие: проклят всяк творяй дело Божие с небрежением!.. Пение есть голос сердца: чем же занято сердце этих певцов? В молитвенном пении никакие тонкие знаки нотные не заменят живой души, а ее-то и нет у этих певцов, превращающих себя в мертвый инструмент для вокальной музыки. Слушаешь такое пение и хочется бежать из этого храма куда-нибудь в монастырь, где поют простым или столбовым напевом простецы-монахи, а не то - в убогий сельский храм, где старичок-дьячок один исполняет все песнопения, как ему Бог на сердце положит... Помню, лет 20 назад пришлось мне стоять литургию в глухом уголке Костромской епархии, в убогой сельской церкви. Пел заупокойную обедню один старый причетник, церковь была пуста, ибо был будний день. И я заслушался этого особого заупокойного напева, который был выполнен - видимо - от души этим старым певцом. Не хоры театрально подготовленных голосов нам нужны, нужно, чтобы душа пела. В старых напевах вылилась святорусская душа наших предков, и вот, когда слышишь эти напевы, то в душе твоей начинают звучать те же струны сердца, Бога любящего, к Богу обращенного, какие звучали в сердцах наших предков. И если одинаково настроенный музыкальный инструмент, когда играют рядом на другом таком же инструменте, сам собою начинает издавать тождественные звуки: то дивно ли, что этот закон созвучий сердечных проявляется в живых душах. Я не противник хоров церковных, я - принципиальный противник итальянщины. Не говорю уже о чуждых слуху православному напевах. Даже в некоторых переложениях из наших старых "Обиходов" новые композиторы вносят так много всяких тонкостей, что внимание поющих всецело расходуется на то, чтобы не погрешить в каком-нибудь ничтожнейшем нотном значке: могут ли эти певцы молиться? Да и слушатели, увлекаемые музыкой слов, уже не в состоянии бывают сосредоточить внимание на словах молитвы. А ведь храм Божий, по слову Самого Господа, есть дом молитвы, а не концертный зал.
После этого невольно ставишь вопрос: для чего установлено церковное пение? Как смотрела на него Церковь Божия в веках минувших? Согласно ли с этим традиционным мировоззрением на пение нынешнее о нем понятие? Не утратилось ли истинное понятие о его назначении?
Пение есть потребность сердца. Слова недостаточно для выражения всех чувств. Пение и есть голос чувства. Отсюда естественный вывод: где нет религиозного чувства, там пение, как бы оно искусно ни было в исполнении всех нотных знаков, не может быть голосом сердца; это будет не живой голос чувства, голос верующей души, а мертвая музыка. В первенствующей Церкви пение нередко являлось импровизацией, как дар Святаго Духа. Иоанн Дамаскин записал напевы, в его время существовавшие, эти напевы, как проявление религиозного чувства, возгреваемого Духом Божиим, при их повторении должны были будить в сердцах верующих это чувство, сокровенное в тайниках верующей души. Напевы являлись как пособие к возбуждению этого чувства. Но если сам поющий оставался хладным, если он не старался возбудить в себе соответствующее церковному песнопению настроение, то и его пение было безжизненно, неспособно возгреть душу молящегося с ним в церкви Божией. Вот почему иногда пение старого дьячка с несильным голосом глубже западает в душу и трогает сердце, чем пение артистического хора по всем правилам искусства. Напрасно думают, будто центр тяжести в идеальном церковном пении лежит в красоте и силе голосов и в искусном выполнении всех нотных знаков: в пении мирском, светском это может быть и так, но не в пении церковном. Вот почему пение монастырское, простое, всегда нам, православным русским людям, нравится больше, чем пение мирских хоров. Там больше поет живая душа, чем в этих хорах.
Там бывает, что иной певец позволяет себе под влиянием непосредственного чувства импровизировать одну-две нотки, и это изменение не только не портит целого, но и придает ему своеобразную красоту. Мне пришлось слыхать от благочестивых мирян: "Слыхали мы не раз ваше Троицкое Преславная днесь в исполнении разных хоров на концертах, но нигде оно не производило на нас такого сильного впечатления, как в Троицком соборе в Сергиевой Лавре". Я тоже скажу, что монастырское пение на подобны меня всегда глубоко трогает, а когда слышу эти подобны в концертном исполнении, то и половины впечатления от них не получаю против того, что в монастыре. Я не враг художественного исполнения церковных песнопений, но мне думается, что концертному пению не место в богослужении, - ему место, если угодно, в концертном зале. Ведь если поступиться принципом и признать, что самое идеальное церковное пение - это концертное, итальянское, то останется один шаг до того, чтобы храм Божий превратился в филармонический зал, а Богослужение - в концерт. Когда я был викарием в Москве, меня пригласили в одну церковь на служение в храмовый праздник. Вся всенощная представляла собою концерт: стихиру пропели только одну, зато Свете Тихий выкрикивали гласы неподобными, стиховну опустили, зато Ныне отпущаеш (Ныне отпущаеши - не есть песнь, а вдохновенная молитва праведного старца, перетруженного старостью, радующегося, что он наконец-то получил от Бога обещанное, узрел желанного Спасителя и теперь - рад умереть, рад уйти на покой в надежде скоро узреть Его и в будущей жизни. Вот почему, когда я сам совершаю литию, я сам и читаю эту молитву среди храма, на архиерейском амвоне, а чтец-диакон продолжает: Святый Боже...) исполнили по-театральному, канон не читали, зато Хвалите имя Господне и Отверзу уста распели по каким-то вычурным нотам. А Величит душа Моя, эту чудную песнь, составленную Самою Владычицею мира, пели только начало и конец... Совесть потребовала по возвращении домой вычитать пропущенное. Пытался протестовать - староста ответил, что таково желание прихожан, что если запретить певчим выполнять условленные заранее песнопения, то они покинут клирос и выйдет скандал... Как видите, и архиерей не в силах один бороться против деспотизма моды. Прибавьте к этому безобразный рев специально приглашенного протодьякона... А в Петербурге нынешней осенью пришлось лаврскому начальству отказать театральному хору в пении литургии Чайковского, потому что в прошлом году храм Божий был осквернен жидами, собравшимися слушать концерт-литургию... Вот до чего доводит извращение в области церковного пения! Что сказали бы наши благочестивые предки, строгие блюстители отеческих преданий, если бы услышали что-либо подобное? Да прислушайтесь и теперь, что говорят простецы-иноки, если спросить их, как они смотрят на концертное пение в храме Божием?
Обращать пение церковное в услаждение только слуха - не подобает. Даже и на спевках следует помнить заповеди Божии: не приемли имени Господа Бога твоего всуе. Скажут: ригоризм едва ли уместный! - А я думаю: благоговейное отношение к словесам молитвенным достойно всякого уважения, подражания и похвалы!
|
